Неточные совпадения
Он лежал в первой комнате на постели, подложив одну руку
под затылок, а другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта на
замок, и ключа в
замке не было. Я все это тотчас заметил… Я начал кашлять и постукивать каблуками о порог — только он притворялся, будто не слышит.
Не удалось бы им там видеть какого-нибудь вечера в швейцарском или шотландском вкусе, когда вся природа — и лес, и вода, и стены хижин, и песчаные холмы — все горит точно багровым заревом; когда по этому багровому фону резко оттеняется едущая по песчаной извилистой дороге кавалькада мужчин, сопутствующих какой-нибудь леди в прогулках к угрюмой развалине и поспешающих в крепкий
замок, где их ожидает эпизод о войне двух роз, рассказанный дедом, дикая коза на ужин да пропетая молодою мисс
под звуки лютни баллада — картины, которыми так богато населило наше воображение перо Вальтера Скотта.
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой-Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый
замок озаряет.
И тихо, тихо всё кругом;
Но в
замке шепот и смятенье.
В одной из башен,
под окном,
В глубоком, тяжком размышленье,
Окован, Кочубей сидит
И мрачно на небо глядит.
Яков с Кузьмой провели утро в слободе,
под гостеприимным кровом кабака. Когда они выходили из кабака, то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к дому, тем строже и внимательнее смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал
замок у ворот, цел ли он. А Яков все искал по сторонам глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
— Вы скажите мне прежде, отчего я такой? — спросил Марк, — вы так хорошо сделали очерк:
замок перед вами, приберите и ключ. Что вы видите еще
под этим очерком? Тогда, может быть, и я скажу вам, отчего я не буду ничего делать.
Когда меня после допроса раздели, одели в тюремное платье за №, ввели
под своды, отперли двери, толкнули туда и заперли на
замок и ушли, и остался один часовой с ружьем, который ходил молча и изредка заглядывал в щелку моей двери, — мне стало ужасно тяжело.
Вообще в это время
под влиянием легенд старого
замка и отрывочного чтения (в списках) «Гайдамаков» Шевченка — романтизм старой Украины опять врывался в мою душу, заполняя ее призраками отошедшей казацкой жизни, такими же мертвыми, как и польские рыцари и их прекрасные дамы…
Когда гайдамаки
под предводительством того же Гонты взяли
замок, иезуит приводит к ватажку его детей — католиков.
Такие ростки я, должно быть, вынес в ту минуту из беззаботных, бесцельных и совершенно благонамеренных разговоров «старших» о непопулярной реформе. Перед моими глазами были лунный вечер, сонный пруд, старый
замок и высокие тополи. В голове, может быть, копошились какие-нибудь пустые мыслишки насчет завтрашнего дня и начала уроков, но они не оставили никакого следа. А
под ними прокладывали себе дорогу новые понятия о царе и верховной власти.
Из первых учеников я давно спустился к середине и нахожу это наиболее для себя подходящим: честолюбие меня не мучит, тройки не огорчают… А зато на пруду в эти лунные ночи грудь дышит так полно, и
под свободные движения так хорошо работает воображение… Луна подымается, заглядывает в пустые окна мертвого
замка, выхватывает золотой карниз, приводит в таинственное осторожное движение какие-то неясные тени… Что-то шевелится, что-то дышит, что-то оживает…
Моя беседа с Карпом Ерофеичем затянулась далеко за полночь, и все истории, которые он мне рассказывал, касались только каторги и ее героев, как, например, смотритель тюрьмы Селиванов, который
под горячую руку отбивал кулаком
замки у дверей и в конце концов был убит арестантами за жестокое с ними обращение.
Молодой тонкий послушник, в рясе и остроконечной шапке, стоял
под сводом, держась одной рукой за
замок запертой двери…
Граф его обнял, и таким образом произошел брак его с Ниной Александровной, а на другой же день в пожарных развалинах нашли и шкатулку с пропавшими деньгами; была она железная, английского устройства, с секретным
замком, и как-то
под пол провалилась, так что никто и не заметил, и только чрез этот пожар отыскалась.
Под влиянием этого чувства я как можно скорее хотел закрыть портфель, но мне, видно, суждено было испытать всевозможные несчастия в этот достопамятный день: вложив ключик в замочную скважину, я повернул его не в ту сторону; воображая, что
замок заперт, я вынул ключ, и — о ужас! — у меня в руках была только головка ключика.
Положив к этим билетам расписку Екатерины Петровны, управляющий опустил верхнее дно на прежнее место, а затем, снова уложив в сундук свое платье, запер его с прежним как бы тоскующим звоном
замка, который словно давал знать, что
под ним таится что-то очень нехорошее и недоброе!
— Да так вот, — объяснил Молодкин, — приехал я, а он сидит во фраке, в перчатках и в белом галстухе — хоть сейчас
под венец!"Деньги!"Отдал я ему двести рублей, он пересчитал, положил в ящик, щелкнул
замком:"остальные восемьсот!"Я туда-сюда — слышать не хочет! И галстух снял, а ежели, говорит, через полчаса остальные деньги не будут на столе, так и совсем разденусь, в баню уеду.
Недели через три по выходе из острога Дутов украл из-под
замка; сверх того нагрубил и набуянил.
— Ах вы, — говорит, — чухонцы этакие: и вы смеете романтиков не уважать? Какие такие у вас гражданские чувства? Откуда вам свобода возьмется? Да вам и вольности ваши дворянские Дмитрий Васильевич Волков писал, запертый на
замок вместе с датским кобелем, а вам это любо? Ну, так вот за то же вам кукиш будет
под нос из всех этих вольностей: людишек у вас, это, отобрали… Что, ведь отобрали?
— Оно вернее будет, как
под замком-то, — говорила Татьяна Власьевна, связывая все ключи на одну веревочку.
Голос старушки, выражение всей фигуры изменялись с непостижимою быстротою; все существо ее мгновенно отдавалось
под влияние слов и воспоминаний, которые возникали вереницами в слабой голове ее: они переходили от украденных полушубков к Дуне, от Дуни к
замку у двери каморы, от
замка к покойному мужу, от мужа к внучке, от внучки к Захару, от Захара к дедушке Кондратию, которого всеслезно просила она вступиться за сирот и сократить словами беспутного, потерянного парня, — от Кондратия переходили они к Ване и только что полученному письму, и вместе с этими скачками голос ее слабел или повышался, слезы лились обильными потоками или вдруг пересыхали, лицо изображало отчаяние или уныние, руки бессильно опускались или делали угрожающие жесты.
— Как же быть-то? Ведь у сундука
замок, а ключа-то нет, — сказал Гришка, окончательно выдвигая сундук из-под нары.
Как там, должно быть, свежо
под деревьями!"подумалось ему, и он поспешно оделся, рассеянно глянул на букет, еще пышнее распустившийся за ночь, взял палку и отправился за"Старый
замок", на известные"Скалы".
Хотели было погребсти бабеньку в Грузине, но сообразили, что из этого может выйти революция, и потому вынуждены были отказаться от этого предположения. Окончательным местом успокоения было избрано кладбище при Новодевичьем монастыре. Место уединенное, тихое, и могила — в уголку. Хорошо ей там будет, покойно, хотя, конечно, не так удобно, как в квартире, в Офицерской, где все было
под руками: и Литовский рынок, и Литовский
замок, и живорыбный садок, и Демидов сад.
Солдат сурово, с опаскою взглянул на него, переглянулся с товарищем и пощупал
замок у ружья. Другой сделал так же. И всю дорогу до тюрьмы солдаты точно не шли, а летели по воздуху — так, поглощенные преступником, не чувствовали они ни земли
под ногами, ни времени, ни самих себя.
Однажды, когда, играя с дядею у него на Ядрине на биллиарде, я проболтался, что, раздобывшись небольшим количеством пороху, я из разысканного в гардеробном чулане пистолета пробовал стрелять воробьев, дядя приказал принести маленькое двуствольное ружье и подарил мне его, к величайшему моему восторгу; но так как ружье было кремневое, то я помню, как несколько дней спустя, я целый вечер до совершенной темноты стрелял на реке в нырка, который при первом щелканьи
замка был уже
под водою, тщетно осыпаемый запоздалою дробью.
В самом деле везде в других местах воровать приходится из карманов и из-под
замков, — а это, в случае неудачи, очень хлопотливо оканчивается.
Вот однажды поравнялся я с ним, как вдруг — о чудо! — засов загремел за воротами, ключ завизжал в
замке, потом самые ворота тихонько растворились — показалась могучая лошадиная голова с заплетенной челкой
под расписной дугой — и не спеша выкатила на дорогу небольшая тележка вроде тех, в которых ездят барышники и наездники из купцов.
Шаховской поставил (конечно, из одной жалости) свою новую пиесу
под названием «Привидение, или Разоренный
замок».
Под влиянием этого же серьезного чувства мы вошли в
замок.
Это, должно быть, выходила пребольшая фигура, но нам было удобно: свита
замокла от ливня и залубенела так, что нам
под нею и сухо и тепло было.
Двор был тесный; всюду, наваливаясь друг на друга, торчали вкривь и вкось ветхие службы, на дверях висели — как собачьи головы — большие
замки; с выгоревшего на солнце, вымытого дождями дерева десятками мертвых глаз смотрели сучки. Один угол двора был до крыш завален бочками из-под сахара, из их круглых пастей торчала солома — двор был точно яма, куда сбросили обломки отжившего, разрушенного.
Положу я ключ и
замок самому сатане
под его золот престол, а когда престол его разрушится, тогда и дело сие объявитца».
Взгляни опять: подобная Армиде
Под дымкою сребристой мглы ночной,
Она идет в волшебный
замок свой.
Сердито захлопнув ворота за последними добившимися на двор санями, на которых приехали два купца, он запер двор на
замок и, повесив ключ
под божницею, твердо молвил...
Сказал…” — “Я нынче
под замком”.
Под кровлей
замка воспрещен.
«Если так, то у меня есть. Я по старой привычке всегда его при себе имею. Изволь смотреть на
замок под собачку».
Бедняга, очевидно, был плохой пророк. Через три года я еще раз ехал «на запад», но тобольский полицмейстер не был уже тобольским полицмейстером. Он был человек веселый, с эпикурейскими взглядами на жизнь, и как-то проштрафился столь серьезно, что даже сибирская Фемида не могла остаться слепой: красивый полицмейстер попал
под суд и сам сидел в тобольском «
замке»…
В тот же день перед вечером Псеков и Николашка были арестованы и отправлены
под конвоем в уездный город. В городе они были посажены в тюремный
замок.
Когда ж безумца увели
И шум шагов умолк вдали,
И с ним остался лишь Сокол,
Боярин к двери подошел;
В последний раз в нее взглянул,
Не вздрогнул, даже не вздохнул
И трижды ключ перевернул
В ее заржавленном
замке…
Но… ключ дрожал в его руке!
Потом он отворил окно:
Всё было на небе темно,
А
под окном меж диких скал
Днепр беспокойный бушевал.
И в волны ключ от двери той
Он бросил сильною рукой,
И тихо ключ тот роковой
Был принят хладною рекой.
Добро бы был при месте большом, женой обладал, детей поразвел; добро б его там
под суд какой ни на есть притянули; а то ведь и человек совсем дрянь, с одним сундуком и с немецким
замком; лежал с лишком двадцать лет за ширмами, молчал, свету и горя не знал, скопидомничал, и вдруг вздумалось теперь человеку, с пошлого, с праздного слова какого-нибудь, совсем перевернуть себе голову, совсем забояться о том, что на свете вдруг стало жить тяжело…
Влюбленный граф в потемках бродит,
Дорогу ощупью находит.
Желаньем пламенным томим,
Едва дыханье переводит,
Трепещет, если пол
под ним
Вдруг заскрыпит… вот он подходит
К заветной двери и слегка
Жмет ручку медную
замка;
Дверь тихо, тихо уступает...
В Петербурге во мнении многих подобною худою славою долго пользовалось характерное здание бывшего Павловского дворца, известное нынче
под названием Инженерного
замка.
Сундук этот стоял у него
под кроватью и оберегаем был как зеница ока; и хотя все знали, что в нем, кроме старых тряпиц, двух или трех пар изъянившихся сапогов и вообще всякого случившегося хламу и дрязгу, ровно не было ничего, но господин Прохарчин ценил это движимое свое весьма высоко, и даже слышали раз, как он, не довольствуясь своим старым, но довольно крепким
замком, поговаривал завести другой, какой-то особенный, немецкой работы, с разными затеями и с потайною пружиною.
Добро бы был при месте большом, женой обладал, детей поразвел; добро б его там
под суд какой ни есть притянули; а то ведь и человек совсем дрянь, с одним сундуком и с немецким
замком, лежал с лишком двадцать лет за ширмами, молчал, свету и горя не знал, скопидомничал, и вдруг вздумалось теперь человеку, с пошлого, праздного слова какого-нибудь, совсем перевернуть себе голову, совсем забояться о том, что на свете вдруг стало жить тяжело…
Потащила она шест, а Жилин
под гору пошел. Слез
под кручь, взял камень вострый, стал
замок с колодки выворачивать. А
замок крепкий, — никак не собьет, да и неловко. Слышит, бежит кто-то с горы, легко попрыгивает. Думает: «верно, опять Дина». Прибежала Дина, взяла камень и говорит...
Перекрестился Жилин, подхватил рукой
замок на колодке, чтобы не бренчал, пошел по дороге, — ногу волочит, а сам все на зарево поглядывает, где месяц встает. Дорогу он узнал. Прямиком идти верст восемь. Только бы до лесу дойти прежде, чем месяц совсем выйдет. Перешел он речку, — побелел уже свет за горой. Пошел лощиной, идет, сам поглядывает: не видать еще месяца. Уж зарево посветлело и с одной стороны лощины все светлее, светлее становится. Ползет
под гору тень, все к нему приближается.
—
Под большим американским
замком, которого невозможно ни отпереть без ключа, ни сбить, не разорив двери.
Есть мне не хотелось. К тому же, в этом доме подавались сомнительного вкуса жареная баранина с застывшим жиром и пресные лаваши, которые не возбуждали аппетита: в доме моего приемного отца я привыкла к вкусной и даже изысканной еде. Я не дотронулась до ужина, презрительно оттолкнув ногой поднос, и подошла к окну. Небо и горы слились в непроницаемой мгле. Где-то далеко-далеко слышался крик джейрана, а
под самыми стенами
замка не умолкал Терек — кипящий, ревущий и мечущийся.
Ареста!.. Не было сомнения, что я находилась
под арестом, и это несказанно угнетало меня. Теперь я поняла окончательно и бесповоротно, что мне не вырваться на свободу. Сколько меня продержат здесь? Разве весь этот
замок — не тюрьма, где мне суждено коротать годы до своего совершеннолетия — вдали от вольной жизни, в разлуке с близкими людьми? И разве они обе, тиранка-бабушка и ее безумная служанка, — не мои тюремщики? О Господи! Какие тяжелые испытания уготовила мне судьба!